Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Иногда Пономарев выходил из себя и кричал:

— Я не устал, пойми ты. Я понял кое-что. Мы зря так много говорим, мы убиваем себя извержением слов. Наш и без того хилый мозг не справляется с этим потоком. Мы гибнем, пойми ты, от словоблудия, от самокопания…

— Самокопание — почва идеи. Качественно новая мысль не возникает от пустоты. К ней, если угодно, приближаешься на ощупь.

— Мы и мыслим так, как говорим, — кричал Пономарев, — обрывками, бессистемно. Именно на ощупь. Пора помолчать.

Однажды Костя сказал:

— Тебе надо вернуться в Москву. Вернись к Аночке, Толик!

— Чем я хуже тебя?

В первый раз Костя намеренно заговорил об этом. Он решил, что пробил час, и лишний раз доказал Пономареву, как плохо люди понимают друг друга. Даже самые доброжелательные и внимательные.

Никуда ему не хотелось возвращаться. Никто его не ждал. Да если бы и ждал — какая разница. Еще раз все сначала, повторение пройденного. Ничего не надо.

По первому снежку прикатил гость — Вениамин Воробейченко. Воскресенье было. Костя побежал в магазин за хлебом, а Пономарев лежал на кровати и читал мифы древней Греции.

Отворилась без стука дверь, и на пороге возник светлый облик закадычного школьного друга.

«Нашел все-таки, гад», — первое, что с обидой и мгновенно подступающей тошнотой подумал Пономарев.

Вениамин смущенно огляделся, приметил лежащего, сказал с натужной веселостью:

— Что же это дверь не запираешь, старик? Чай, бандиты кругом шарят.

Пономарев сел в кровати. В трусах и майке он ощущал себя перед Воробейченко беззащитным, словно тот был врач, а он больной.

— Стучать принято! — хмуро пробормотал Пономарев.

Воробейченко опустился на стул, закурил, протянул пачку:

— Кури.

Пономарев принял сигарету.

— Спасибо.

Взглянул на Вениамина и вдруг заметил перемену в старом товарище. Это был тот Воробейченко, которого вели двое милиционеров, держа за шиворот и толкая в спину. Не было в нем ни самоуверенности, ни отваги, а только нервозность и торчащие уши. Пономарев застыл, словно загипнотизированный. В глазах Воробейченко он различил уже виденное однажды выражение зверя, преследователя. Он опять пришел за добычей, голодный, и опять к нему, Пономареву, потому, видно, что это была легкая, доступная добыча. И мудрость, и сила, которую иногда излучал Вениамин, были мудростью и жадностью зверя, предугадавшего бег жертвы. Опять Воробейченко подстерегал его за кустом бузины.

— Я тебе долг привез, за щенка! — сказал Воробейченко. — Щенок оказался дворняжкой, меня обманули…

Вот новый, простой и гениальный ход. Воробейченко благородно отсчитывал деньги. Сейчас он вернет деньги, и Пономарев у него снова на веревке, в капкане, в петле. А он деньги не возьмет.

— Почему ты преследуешь меня? — ровно спросил Пономарев. И сам ответил: — Ты завидуешь мне. Но чему завидовать?

Воробейченко вскинулся, оторопел, как игрок, предъявивший двадцать одно, при пересчете оказавшееся липой. Но тут же взял себя в руки.

— Ты бредишь, старина! — ласково и злобно сказал он. — Это ты возомнил о себе, братишка, переработал. Завидовать-то нечему. Сам говоришь.

И он захохотал открыто и радостно. Может быть, он приехал с ревизией. Пусть.

— Да, нечему, — возразил спокойно Пономарев. — Когда ты успел таким стать, Веня? В школе ты плакал из-за двоек. Может быть, тебе их слишком часто ставили?

— Каким?

Пономарев не мог сказать — каким. Он чувствовал в Воробейченко стремление самоутвердить себя. Но не путем достижения вершин, а путем подравнивания этих вершин до своего уровня. Как богатырь, стоял Воробейченко среди равнины с лопатой и подравнивал всякие неровности почвы. Он не доказывал свое превосходство, но убеждал себя в общем убогом уровне. Он был слаб. Но в нем жила страсть выравнивания.

— Мелким очень, — сказал Пономарев. Его чувства были воспалены, но мозг спокоен. Ему сейчас небывало захотелось продолжать свою прежнюю работу. Но это было неосуществимо, по крайней мере сию минуту.

— Ты мне мешаешь, — добавил он. Больше не было между ними дружбы и борьбы. Просто однажды Воробейченко помешал ему и теперь мешает. Только и всего. Как дождь мешает землекопу.

— Так у нас не получится разговор, — примирительно заметил Воробейченко. Ему-то идти, собственно, было пока некуда. Он никак не умел сравнять еле заметный торчащий бугорок. Это его бесило.

— А нам и не нужно разговаривать! — улыбнулся от успокоительной своей проницательности Пономарев. — Не все люди должны друг с другом разговаривать. Некоторые могут без разговоров разойтись. Верно? И ты катись отсюда к…

Мог Воробейченко еще раз попытать удачу, колупнуть бугорок с другого конца. Он мог сказать: «Как ты наивен, старина! Ты же все себе вообразил. То, что ты придумал между нами, — в действительности не существует и не может быть. Это же твоя фантазия, черт побери». И если бы он так сказал, Пономареву пришлось бы туго. Он привык знать, что явления неоднозначны и впечатления всегда субъективны, поэтому сбить его с толку было — раз плюнуть. Но Воробейченко ничего, не сказал. Он сделал резкое движение к Пономареву, будто хотел его укусить. Тут вернулся Костя из магазина.

Костя по воспитанности обрадовался незнакомому гостю и радостно назвал свое имя. Но в ответ услышал суровое матерное слово. Воробейченко оттолкнул его от двери и вырвался на волю, аки бес.

Пономарев, бледный, улыбнулся Костиному недоумению. Он медленно одевался, потом заспешил: одна мысль, еле ползущая и неясная погоняла его. Он натянул рубашку и выбежал следом за Воробейченко.

Он догнал Воробейченко на автобусной остановке.

— Венька, — крикнул он, хотел что-то спросить про Аночку, да увидел суматошное лицо Воробейченко, смутился, промямлил: — Венька, тебе плохо, да?

А Воробейченко сам не дурак, догадался.

— Не плохо, — сказал он глухо. — Хорошо. С Аночкой у меня ничего серьезного нет. Спим только вместе. Никаких обязательств на мне нет. Это ты хотел узнать?.. Не моргай! Ишь ты, херувим. Не всем же быть чистыми, понял.

Пономарев повернулся, как солдат, на каблуках.

Венька сзади громко, азартно захохотал. С Аночкой он спит, бездельник. Застрелить бы весельчака из Костиной берданки.

Костя завел нежную дружбу с девушкой Клавой Поляковой, и Пономарев стал лишним в доме. Пока еще Костя ничего не говорил, да и вряд ли при его интеллигентности мог сказать, но иногда на его одухотворенное чело набегала тень. Однажды Пономарев вернулся с работы поздно, дверь была заперта изнутри, пришлось ждать минут пять; пока растерянный Костя отопрет. В комнате сидела смущенная Клава. Получилась неловкость.

Пономарев знал, что с жильем в Р. было так же трудно, как в Москве. Многие жили (даже семейные) в общежитии барачного типа. На худой конец, Пономарев ведь мог рассчитывать на койку в этом общежитии.

И он отправился на прием к главному инженеру Вячеславу Константиновичу Бобру-Загоруйко, предвкушая откровенный разговор. Такой разговор точно состоялся.

— Вы хорошо работаете, — откровенно сомневаясь, сказал Бобр-Загоруйко. — Мы, конечно, при первом удобном случае дадим вам комнату… Но ведь, — Вячеслав Константинович поморщился, — вы, Анатолий Федорович, не приживетесь у нас. Простите меня за прямоту. Не на месте вы у нас.

Сколько раз, вспомнить жутко, с ним говорили начистоту. Может быть, он сам оставлял впечатление исключительно непрямодушного и непорядочного человека, и таким образом ему на это обстоятельство намекали.

— Я тоже буду откровенен, — внутренне смеясь, заметил Пономарев. — Вряд ли вы считаете себя психологом, Вячеслав Константинович. Но тут вы точно угадали. Я не приживаюсь… Что же мне делать? Не прижившись уже в двух местах? Искать третье место! А где гарантия, что я там приживусь?

Бобр-Загоруйко был слегка озадачен, и Пономарев добавил:

— Я стараюсь, Вячеслав Константинович.

— Хотите в общежитие?

— Хочу.

— Ладно, устроим…

Костя переезд друга воспринял по-хорошему. Не кривлялся, не бил себя в грудь, не читал лирику. Сказал:

— Твоя раскладушка… я ее даже разбирать не буду, Толь!

Пономарев переехал и обосновался жить в небольшой, давно не беленной комнате в компании со слесарем Витей Кореневым, бесшабашным юношей допризывного возраста. В первый вечер Коренев кратко обозначил свое жизненное кредо.

— Когда, если надо — попроси, и я хотя бы на всю ночь ухандакаю. К корешам!

Он намекал на женщин, которых Пономарев будет к себе водить. Пономарев многозначительно согласился.

Таяли сонные зимние дни. Пономарев никак не мог отыскать ключ к теперешнему своему существованию и переживал много обидного, доселе ему неведомого. Почему, например, Костя, простой и милый человек (этого не скроешь), охладел к нему? Почему они не стали друзьями? Почему Бобр-Загоруйко, косясь по сторонам, говорит страшные слова о том, что Пономарев, барин, здесь у них «не на месте»?